Почему Россия сходит с ума по «Щелкунчику»? Новогодний культ, сценография и бизнес

«Щелкунчик» в Мариинском театре

Балет давно перестал быть просто искусством танца: в России он — символ элитарности, культурного статуса и национальной роскоши. А «Щелкунчик» на либретто балетмейстера Мариуса Петипа и вовсе воспринимается как новогодний апогей русской классики (рождественская мантра!).

Феномен 1. Билет как трофей: всероссийская охота на «Щелкунчика»

Декабрьские показы — самые желанные. Почему? Потому что их немного: сезон короткий, число спектаклей ограничено, и спрос на «Щелкунчика» подскакивает до облаков. Эта ограниченность рождает экономику ажиотажа: билет превращается в предмет символического дефицита, почти как лимитированная коллекция люксовой марки.

И дело не только в Москве. В Мариинском театре в Петербурге «Щелкунчик» тоже нарасхват: билеты на декабрь-январь раскупают с самого открытия продаж. В этом сезоне интерес к «Щелкунчику» взорвался и в регионах: например, сайт Башкирского театра оперы и балета «лег» буквально сразу после старта продаж билетов. Судя по репортажам, даже районы, где театр гораздо меньше, столкнулись с тем, что билетов не хватило. При этом региональные постановки часто дешевле, чем в столице, что делает балет доступным более широкой аудитории. В то же время ограниченные тиражи спектаклей + влияние новогоднего ажиотажа дают тот же эффект дефицита, что и в Большом, только с локальным колоритом.

Но идут на спектакль не только за сказкой, но и за статусом: визит на «Щелкунчика» — это социальный апгрейд, даже если вы в балете никогда не разбирались. Сам факт, что у вас есть билет на «Щелкунчика», становится маркером успеха.

Это пропуск в мир «правильного декабря», где все сияет, пахнет елкой и работает как в детской книжке с золотым обрезом. А главное, потому что других таких ритуалов в стране нет: один спектакль, одна декабрьская точка притяжения, которую мы коллективно решили считать входом в новогоднюю магию.

Феномен 2. Щелкунчик как безопасная сказка в эпоху турбулентности

«Щелкунчик» — это своего рода культурный бункер с бархатом и оркестром, куда Россия уходит прятаться от декабрьского шторма. Когда лента новостей напоминает бесконечный сериал тревог, мы выбираем визуальный комфорт и ностальгию. И ничто не конкурирует с этим ощущением так уверенно, как зимний балет Чайковского: мягкое теплое свечение рампы, сахарные декорации, блеск костюмов, четко настроенная конструкция добра, которое всегда, всегда побеждает.

В «Щелкунчике» каждое движение предсказуемо (в лучшем смысле!): хрупкая Мари снова вступится за деревянного рыцаря, мыши отступят, елка вырастет до потолка, а финал подарит именно ту победу света над хаосом, которой в реальности так часто не хватает.

Феномен 3. Сценография превращает «Щелкунчика» в культурную зависимость

Чтобы разобраться, почему визуальный язык «Щелкунчика» так мощно поддерживает эффект ежегодного возвращения, мы поговорили с куратором программы «Сценография» и художником-постановщиком «Щелкунчика» в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко Полиной Бахтиной.

Что в сценографии «Щелкунчика» делает его возвратным ритуалом — тем, куда хочется возвращаться каждый год?

Думаю, дело в ярком предвкушении новогоднего чуда, которые так рельефны в нашей памяти. Сценография «Щелкунчика» работает как машина времени: она возвращает зрителя в то мифическое сознание детства, когда реальное и волшебное существуют на равных. Каждый год возвращаются испытать заново это восторженное удивление, самое дефицитное во взрослости. Щелкунчик создан, чтобы делать людей счастливыми. Этакий коллективный опыт счастья.

Что для вас — ядро визуальности «Щелкунчика»? Елка? Трансформация пространства? Праздничный блеск?

Ядро визуальности «Щелкунчика», да и этой истории вообще — метаморфоза. Превращение как принцип: игрушка становится живой, мыши оборачиваются армией, гостиная растет до космических масштабов, а девочка из ребенка превращается в героиню собственной сказки. Елка, конечно, важный символ, но она работает только как часть этой системы превращений. Помню, как в детстве меня удивляли фокусы, которые происходят в реальности, — плоская книга скрывает объемный город. Как завораживали предметы огромного масштаба или острые ракурсы, когда все кажется совсем непохожим на себя. В этом и есть суть «Щелкунчика» — мир, где привычное внезапно становится невероятным прямо на твоих глазах. Задача художника спектакля — режиссировать это путешествие от одного визуального впечатления к другому, от одной эмоции к другой.

Есть ли в сценографии «Щелкунчика» табу: то, что нельзя менять, иначе публика почувствует диссонанс?

Мне лично видится важным не потерять гофмановскую неоднозначность. «Щелкунчик» — не просто сладкая рождественская сказка. В нем есть место тревоге, странности, темной стороне. Детство — это и радость, но и смутное предчувствие взросления, которое пугает. Без этой сложности спектакль теряет глубину.

Второе — важно создать такой визуальный мир, который проникнет в зрителя. Визуальный язык спектакля может быть любым, можно играть с цветом, формой, масштабом. Но важно спровоцировать, удивить зрителя, вырвать его из инертности. Удивление как тайная дверь, оно обезоруживает зрительскую рациональность и позволяет начать чувствовать. Иначе спектакль останется иллюстрацией, как бы красиво он ни был сделан.

И я всегда сочиняя спектакль (и конкретно «Щелкунчика»), пристрастно ищу свой личный отклик, свой интерес в материале, тексте, музыке. Мы с Галей Солодовниковой ведем курс Сценографов в Британке. И на каждый проекте как мантру повторяем студентам, что сценографу просто необходимо нащупать то, о чем он по-настоящему хочет поговорить конкретным спектаклем. Что волнует его здесь и сейчас в преломлении материала. Когда тема глубоко личная, когда художник привносит свои собственные ощущения, ассоциации — это всегда чувствуется и цепляет.

Расскажите, как вы ставили «Щелкунчика» в Музыкальном театре Станиславского: что вы принципиально хотели сохранить из традиции, а что — изменить?

Ответственность сочинять эту сценографию огромная, потому что Щелкунчик — это коллективная память о празднике, о детстве, о рождественской надежде. Взрослые зрители всегда будут сравнивать: у каждого есть свой Щелкунчик из прошлого, и важно не разрушить эти воспоминания, а бережно их разбудить. При этом нечестно делать музейную реконструкцию — искусство живет только тогда, когда дышит сегодняшним днем.

В моем «Щелкунчике» я намеренно обходила визуальные штампы, выстраивая собственный язык. Возвращалась в свои ощущения детства: когда клеишь бесконечные бумажные гирлянды, украшаешь дом и ждешь чуда. В сценографии много белого цвета — пространство для личных ассоциаций зрителя.

Белое на белом, филигранные поп-ап открытки, складные бумажные украшения, которые из плоских вдруг становятся объемными — вот ключи к визуальному языку. Вспоминала иллюстрации любимой Цвергер с их воздушной графикой. Внимательный зритель увидит в сценографии и отсылки к зимним пейзажам малых голландцев с их цветными фигурками, словно рассыпанными драгоценными бусинами, на белом снегу.

Само пространство театра, глубокий ультрамариновый цвет зала и портала определило цветовые доминанты.

В процессе сочинения случился замечательный синхрон с хореографом: в самых первых поисках мне привиделась огромная белая книга на сцене. А на первом обсуждении Юрий Посохов сказал, что хочет оттолкнуться именно от текста Гофмана, приблизиться к книге. Вот тут все и сошлось. Мы решили идти к литературному первоисточнику, вернуть гофмановскую сложность и многомерность.

Сценография стала изобретательной трансформером-книгой. В первом действии страницы прячут в себе, как в шкатулке, часовую мастерскую Дроссельмейера, уютный городок с алыми крышами и дом Маши. А во втором действии книга становится атласом, который вторит путешествиям и танцам мира. Команда МАМТа оказалась удивительно смелой: чтобы артисты классического балета листали гигантскую книгу на сцене — сложно представить, но они были открыты к авантюрам.

Как вы думаете, каким будет «Щелкунчик» через 20–30 лет? И может ли появиться ему альтернатива или культ слишком силен?

Думаю, «Щелкунчик» будет жить, пока живо наше желание возвращаться в состояние, когда мы снова умеем быть любопытными, верить, удивляться. Это базовая человеческая потребность в период предвкушения чуда. Культ не в силе традиции, а в том, что этот спектакль отвечает на что-то очень глубокое. Альтернативы будут появляться — и должны появляться. Искусство не может быть музейным. Но важно, чтобы новые версии не теряли способности затронуть зрителя, разбудить в нем что-то важное. Надеюсь, через тридцать лет «Щелкунчика» будут ставить совсем по-другому, с новыми технологиями и языками. Но если он сохранит эту двойственность — между реальностью и волшебством, радостью и тревогой — он останется актуальным.

Феномен 4. Передача традиции из поколения в поколение

В России первый поход в балет у большинства начинается не с «Лебединого озера» и не с авангардных экспериментов, а с «Щелкунчика». Ритуал закрепляется семейной памятью: я ходил — теперь поведу своих детей. Так по-тихому простраивается культурная непрерывность, которой в других странах часто не хватает: когда спектакль становится не столько искусством, сколько наследуемым кодом. Парадокс в том, что «Щелкунчик» понятен всем: детям, взрослым, иностранцам, людям, которые далеки от искусства настолько, что боятся слова «либретто». Здесь нет тяжелых смысловых узлов, от которых устают даже опытные зрители.

И да, это почти идеальный новогодний продукт — легкий, сияющий, зрелищный. Эмоционально безошибочный: праздник случается по расписанию, хлопья падают вовремя, финал всегда ведет к свету. «Щелкунчик» цементирует ощущение детства, передаваемое по наследству, и делает так, что каждая новая маленькая зрительница с бантом и каждый мальчик в праздничном пиджаке становятся частью длинной-длинной истории, которая начинается задолго до них (и продолжается благодаря им!).

«Щелкунчик» — наш главный новогодний ритуал

И вот, когда складываешь все четыре феномена — финансовый ажиотаж, эмоциональную безопасность, сценографическую мощь и межпоколенческую передачу традиции, — становится ясно, что «Щелкунчик» в России занимает место, которое никакой другой спектакль занять просто не может. Это новогодняя необходимость, социальный ритуа́л, в котором соединяются статус, утешение, зрелищность и память. Пока мы покупаем билеты по цене месячной зарплаты, бежим в театр прятаться от декабрьской турбулентности, жадно впитываем блеск елки и трансформаций и ведем туда своих детей «как когда-то водили нас», — страна синхронизируется в одном и том же движении к свету. Пока оркестр играет Чайковского, все будет хорошо.

Каждый декабрь, в каждом городе, в каждом театре «Щелкунчик» снова поднимает занавес — и страна дружно входит в зону новогодней магии. Не потому что так должно быть, а потому что иначе мы уже просто не умеем.

Фото: Большой театр, Мариинский театр, Башкирский государственный академический театр оперы и балета.